Дамокловым мечом нависают потолки,
Незамысловатая этика: «Падающего да подтолкни»
В пропасть на встречу с собой, которого нет строго по анатману,
А значит, нельзя винить в неудачах общество или маму.
Бурлит и пенится Левиафан, обгладывает человека,
Строит очереди в раковый корпус,
Где господин Солженицын машет руками, говорит:
«Так нельзя жить, учиться, работать, умирать.
Так нельзя умирать!»
Настоящее фасуют по вакуумным упаковкам,
Похороните меня рядом с моим местом парковки.
И, как в зеркало заглянувший Тарковский,
Я всмотрюсь в мир и увижу там только себя.
Где Иисус из Назарета, за каким он спрятался камнем?
История человечества — это история раскаяния.
И в душах амбициозных школьников уже ждёт своего часа Раскольников.
Если долго глядеть в бездну, она ответит тем же.
Сломаться может даже самый крепкий стержень.
Антиутопия, вот она, в отдельно взятой свободной кассе,
В немом ужасе, вырванном из контекста,
В старости, до которой доживёшь, скрепя сердцем.
Я сам себе отец, выхожу в парадную.
Сам себе сын, шнурую ботинки одной левой.
Диллемма зерен и плевел осталась за бортом.
Я же не Витя Пелевин, что знает тот обертон,
Добавляющий жизни вкус дзен-буддизма,
У меня лишь житие пацана, вымоченное в рассоле,
Что с жизнью в конец рассорит.
Вавилон встречает на выходе из подъезда,
Знакомит с мироустройством заМКАДного уезда,
Но однажды все обнаружат,
Что нет ничего, что было бы снаружи,
Закопают оружие и первый раз выдохнут и улыбнутся, а пока…
Где Иисус из Назарета, за каким он спрятался камнем?
История человечества — это история раскаяния.
И в душах амбициозных школьников уже ждёт своего часа Раскольников.
Если долго глядеть в бездну, она ответит тем же.
Сломаться может даже самый крепкий стержень.
Антиутопия, вот она, в отдельно взятой свободной кассе,
В немом ужасе, вырванном из контекста,
В старости, до которой доживёшь, скрепя сердцем.
